Он совсем затворился в своих комнатах, выходил только к столу, трудился каждый день до полного изнеможения и после краткого отдыха снова погружался в транс. Это напоминало путешествие через области собственного ума, подобные аду. Не зная дороги, он блуждал и кружил впотьмах. Несколько часов подряд он пребывал в убеждении, что навсегда потерял своего вожатого, чувствовал полное смятение и обливался потом перед лицом всевозможных ужасов. Но после его озарял чудотворный свет. Он вступал на прекраснейшие луга, полные священной музыки и божественных видений, и слова начинали литься наружу, минуя его сознания.

Так проходили месяцы. Его работе пошел уже второй год, и груда исписанной бумаги росла. Он не соблюдал последовательности и обращался каждый раз к той части поэмы, которая настоятельнее всего требовала внимания. Единственной песнью, которую он считал завершенной, была центральная, пятая — ключевая глава о Стиамоте, но он почти закончил также песни о Меликанде и о Дворне и написал несколько больших кусков из вступительной части. Другие, менее драматические, существовали пока лишь в отрывках, а к девятой он еще и вовсе не приступал. Ранние и поздние стадии истории Стиамота тоже оставались нерассказанными. Фурвен понимал, что метод работы у него хаотический, но по-иному он не умел и чувствовал уверенность, что в свое время напишет все.

Снова и снова он спрашивал Касинибона, получил ли тот какой-нибудь ответ насчет выкупа, и атаман неизменно отвечал: «Нет, ничего». Но это не имело значения. Ничто не имело значения, кроме работы.

Начав девятую, последнюю, песнь и сочинив три строфы, Фурвен вдруг почувствовал, что стоит перед непреодолимым барьером — или, может быть, перед темной бездной. Иными словами, он дошел до точки, дальше которой пути уже не было. Он и раньше часто испытывал то же самое, но это было другое. В прошлые разы ему не хотелось продолжать, и он довольно быстро побеждал это чувство, говоря себе, что стыдно отступать перед трудностями. Теперь он по-настоящему не мог двинуться дальше, потому что видел впереди только мрак.

«Помоги мне, — молился он, сам не зная кому. — Направь меня».

Но ни помощь, ни напутствие не приходили. Он был один и понятия не имел, как ему распорядиться материалом для девятой главы. Примирение с метаморфами, искупление великого греха, совершенного против них человечеством, даже возмещение ущерба — как все это возможно? Маджипур ушел вперед на десять тысячелетий от Дворна и почти на четыре от Стиамота, однако ни о каком примирении нет и речи. Где оно, искупление, где покаяние? Метаморфы так и живут в своих резервациях в джунглях Зимроэля, их передвижения по этому континенту строго ограничены, а доступ на Альханроэль для них закрыт наглухо. Сейчас человек не ближе к решений) проблемы аборигенов, чем в день первой своей высадки на планете. Решение лорда Стиамота — победить их, загнать на южный Зимроэль, а весь остальной мир забрать себе — вовсе не решение, а грубая необходимость, как признавал и сам Стиамот. Он знал, что процесс заселения планеты вспять уже не повернешь и историю ее колонизации не перепишешь, поэтому миллионам туземцев пришлось пожертвовать своей свободой ради миллиардов людей.

«Если уж Стиамот не нашел ответа на этот вопрос, — думал Фурвен, — то кто такой я, чтобы его предлагать?»

Выходит, девятую песнь ему написать не дано. Хуже того — он начинал думать, что и другие незавершенные песни закончить не сможет. Когда он утратил надежду завершить свой труд так, как задумал, вдохновение покинуло его безвозвратно. Он чувствовал, что, попытавшись продолжать через силу, он только загубит уже то, что уже написал, осквернит силу и красоту созданного. «Теперь, даже придумав какой-никакой конец, я ни за что не решусь открыть эту поэму миру — в отчаянии думал Фурвен. — Никто не поверит, что ее написал я. Все усмотрят в этом кражу, мошенничество и потребуют назвать подлинного автора, а в случае отказа я стану презренным обманщиком. Лучше уж вовсе не обнародовать поэму, чем терпеть такой позор на склоне своих лет».

Путь от этой мысли до решения уничтожить рукопись прямо сейчас оказался очень коротким.

Фурвен выгреб из всех своих тайников черновики и переписанные набело экземпляры, взгромоздив все это на стол. Куча получилась внушительная. В дни, когда он чувствовал себя слишком усталым и отупевшим, чтобы сочинять, Фурвен переписывал уже сделанное, уменьшая риск несчастного случая. Он сохранял даже забракованные и переделанные заново страницы. Требовалось добрых несколько часов, чтобы сжечь все это.

Фурвен взял с самого верха пачку толщиной с дюйм, положил в свой очаг, чиркнул спичкой, сохраняя полнейшее спокойствие, и поднес ее к бумаге.

— Что вы делаете?! — Касинибон, вбежав в комнату, наступил сапогом на горящую спичку и загасил ее о камень. Бумага не успела воспламениться.

— Сжигаю свою поэму, — с тем же спокойствием ответил. — Вернее, пытаюсь сжечь.

— Что такое?

— Я хочу ее сжечь, — повторил Фурвен.

— Вы с ума сошли! Усиленная работа повредила ваш рассудок.

— Не сказал бы, — возразил Фурвен. — Просто я понял, что зашел в тупик — а если я не могу закончить работу, то лучше ее уничтожить. — И он, не проявляя эмоций, рассказал Касинибону обо всем, что передумал за последние полчаса.

Тот выслушал его, не прерывая, и долго молчал, а после глядя через плечо Фурвена в окно, заговорил напряженно и очень тихо:

— Я должен кое в чем вам признаться, Фурвен. Ваш выкуп пришел неделю назад. От вашего друга герцога. Я боялся вам говорить — хотел, чтобы вы сначала закончили поэму. Я ведь знал, что вы не станете ее дописывать, если я отпущу вас обратно в Дундлимир. Но теперь я вижу, что ошибался. Я не имел права задерживать вас здесь дольше, чем было необходимо. Можете поступать, как вам будет угодно. Уезжайте, если хотите, но умоляю вас об одном: пощадите свой труд. Позвольте мне сохранить хотя бы один экземпляр.

— Я хочу уничтожить все, — не уступал Фурвен.

Касинибон посмотрел ему в глаза. Голос, настоящий голос вожака разбойников, стал резок и хлестал, словно бич.

— Я запрещаю вам. Отдайте рукопись добром, не то я просто конфискую ее.

— Выходит, я все еще пленник, — улыбнулся Фурвен. — Вы действительно получили выкуп?

— Клянусь вам.

Снова настало молчание. Фурвен, повернувшись к Касинибону спиной, смотрел на кроваво-красные воды озера.

Так ли уж это, собственно, невозможно — закончить поэму?

У него закружилась голова, и какая-то новая сила неожиданно шевельнулась внутри. Конфузливое признание. Касинибона все изменило. Фурвену больше не казалось, что перед ним непреодолимый барьер. Путь открылся, и девятая песнь покорилась ему.

С чего он взял, что она должна решить проблему метаморфов? Короналы и понтифексы бьются над этим вопросом сорок веков, и нечего ждать, что его разрешит какой-то поэт. Он не отвечает за государственные дела, а вот за стихи свои отвечает. Его «Книга перемен» — это зеркало, в котором Маджипур может увидеть свое прошлое. Будущее — не его забота. Он ведь не ясновидец. Будущее раскроется само по себе, когда придет время.

«Предположим, — думал он — только предположим, — что я закончу поэму пророчеством, трагической фигурой грядущего монарха. Миролюбивый, как Стиамот, он тоже вынужден воевать, и это причиняет ему невыразимые страдания». В уме у Фурвена мелькали обрывки фраз: «Златовласый король... корона во прахе... священное объятие заклятых врагов». Он не имел понятия, что они означают, но ему и не требовалось этого знать — требовалось просто записать их. Его дело — высказать надежду, что когда-нибудь, в далеком будущем, некий монарх вместит в себя силы войны и мира, достигнув равновесия между победой и страданием, чего не сумел Стиамот. И это положит конец неустойчивости человеческого благополучия, неизбежно вытекающей из первородного греха, который совершил человек, отняв у коренных жителей их родную планету. Его дело — закончить поэму мыслью, что примирение возможно. Не объяснять, как это произойдет — просто сказать, что такое возможно.